Мой личный Хаарлем
Я появился у своих родителей в апреле 1982-го. Я был вторым и не то чтобы долгожданным ребенком. Старшему брату, Вове, на тот момент было 11 лет. Когда случилась беда в Лужниках на матче Спартака и Хаарлема — мне было шесть месяцев. Раз, два… Вру, даже шести не было. Пять. Я был маленьким пухлым дитем, одетым в комбинезончики, бантики и рюшечки. Очень уж мои родители хотели девочку.Если подумать, спустя годы — как я вообще родился-то?
О трагедии Хаарлема я узнал много позже. К тому моменту я уже предал заядлых торпедовцев отца и брата — я болел за Спартак . Я бывал на стадионах, огребал от ментов — а кто не огребал, скажи? Нет, я жду! Детский мозг, опьяненный подростковой свободой, и представить не мог, что со мной на футболе может случиться что-то, кроме синяка от дубинки.
В 1997-м я, пятнадцатилетний дебил, с группой таких же умняшей, приехал на стадион Динамо. Была поздняя осень, Спартак принимал на своем поле Карлсруэ в ответном матче Кубка УЕФА. Впереди были великие матчи с Аяксом, был Роналдо на динамовском песке, а пока было 0:0 в первом матче и непонятно, что дальше.
Мой товарищ был выходцем из быстро устроившейся в новой России семьи. У его отца, в шикарной квартире на Соколе, стояло два чуда техники — цветной принтер и сканер. А на компьютере один из первых фотошопов. Отец был хорош не только в зарабатывании денег — у моего товарища была целая кучка братьев и сестер, что делало семью многодетной и имеющей право на разные вкусняшки. Например, на бесплатный проезд в общественном транспорте при предъявлении справки об этой самой многодетности.
Подростковый мозг, как известно, работает в трех направлениях. Сиськи, где бы получить **** и где бы чего спереть. А дальше кому что дороже. **** и воровство были мне не по нраву, я был больше по сиськам. Зато мои товарищи с удовольствием тырили все, что плохо лежало и регулярно где-то огребали. Все это не казалось им чем-то плохим. Они просто шутили. Вот так вот просто и шутливо они нагрели компанию «Кока-кола» на сотни, если не тысячи рублей. Тогда появились первые автоматы по продаже банок с напитком, которые имели существенный баг. Они брали купюру, задерживали ее, но заглатывали полностью лишь после выдачи банки. Что сделали мои товарищи? Они загнули краешек купюры так, чтобы он цеплялся за механизм — и денежка выезжала обратно. Уаля. Банка есть — и купюра есть. На одну купюру могли десяток банок взять.
Но я отвлекся, простите. Так вот.
Мой предприимчивый товарищ быстро придумал схему. От отсканировал свою справку, стер в фотошопе свои имя и фамилию и распечатал пустую справку на цветном принтере. С синей печатью и подписью. Далее оставались технические детали. Вписать нужное имя и закатать справку в ламинат или прозрачный скотч, чтобы ее нельзя было на ощупь проверить на подлинность. Таким образом половина моего класса, включая меня самого, внезапно стала многодетной, с правом бесплатного проезда на общественном транспорте.
Больше всего жаль было контролеров. Они регулярно нарывались в троллейбусе или метро на группу неплохо одетых пацанов, каждый из которых был исключительно из многодетной семьи. Доказать что-то было нереально, да и геморроя много. Нас оставляли в покое.
Наша наглость не знала предела. Мы начали ходить по этим же справкам в кино. Бабушки на входе все равно не очень четко понимали, кого можно пускать, а кого нет. Пиком нашей наглости стал поход по этим самым справкам на матч Спартака с Карлсруэ.
Мы потратили много времени, чтобы найти нужную бабушку — здесь контролеры были поопытнее, они и не такую шпану видали. Но, в итоге, мы прорвались на полную центральную трибуну. Стояли в проходе — мест не было. Стояли, мерзли и ждали того самого победного гола Ширко.
После матча, на выходе, на обледеневших ступеньках, спускаясь вниз я поскользнулся, потерял равновесие и от души шмякнулся носом об перила. Разумеется, в кровь. Домой ехал, как герой. С победного матча и с распухшим носом. А дома меня ждала такая головомойка, каких не бывало даже за плохие оценки. Хотя плохих оценок у меня было много.
1997-й год. Никакой мобильной связи. Ничего. Середина недели. Парень давно должен вернуться домой из школы. Но его нет. Все нет и нет. Нет и нет. Куда звонить? Куда бежать? Где искать? Что делать? Да, по телевизору футбол, но у него денег нет на футбол. Никто же и представить не мог, что их сын сумеет пройти на матч по справке о многодетности. Особенно с учетом того, что мы не многодетная семья.
Я тогда не понял, чего на меня так взъелись. Ну да, задержался. Ну да, задержался даже больше, чем планировал задержаться — дополнительное время же. Но вот же я. Живой. Здоровый, если носа не считать. Чего ругаться-то? Я все еще не знал про Хаарлем.
Трагедия в Лужниках долгие годы оставалась для меня чужой, несмотря на то, что Спартак был в гуще событий. И погибли вот такие же, как я. Я успел вырасти, закончить институт, даже сыграть в нескольких Кубках Памяти — футбольных турнирах болельщиков, организованных в память об ушедших. Но прочувствовать, понять эту боль, я не мог.
А потом жизнь изменилась. В 2013-м умер старший брат. В 2014-м родилась моя дочь. Эти события разделили всего несколько месяцев. Наступил очередной октябрь — и я вдруг все это почувствовал. Я уже знал, что такое терять близких. Я уже знал, что такое держать на руках собственную дочь. И страх потерять ее. Жена могла задержаться в парке с коляской на лишних полчаса — и я уже был готов обзванивать больницы, полицию и ФСБ с ФСО. За какие-то несколько месяцев я понял то, чего не понимал 30 лет до этого. Почувствовал этот страх. И почувствовал что схема «это все происходит с другими, со мной такого не случится» — она не работает. Потому что случится. Со всеми случается. И с тобой тоже. И ты ничего не можешь изменить. Только принять это.
Но принять невозможно. Невозможно принять, что твоего ребенка больше нет. Отца. Мужа. Что он ушел при таких чудовищных обстоятельствах. Ты не можешь перестать думать о том, было ли ему страшно, было ли ему больно. Ты не можешь перестать думать о том, что одна секунда и одно решение могло бы все изменить, сделать иначе. Что ты мог что-то сделать иначе. Сказать. Позвонить. Попросить.
Что ты мог спасти.
Уходят многие дни и месяцы, прежде чем ты понимаешь, что ты ничего не мог сделать. Что это не твоя вина. И что даже если найти того, кто виноват — ничего не изменится. Они не вернутся. Никто из них не вернется. Останется только боль. И все, что нам остается — это помнить. Чтобы не повторить тех ошибок. Чтобы больше никого не потерять. Чтобы нас могли без страха отпустить туда, куда мы стремимся — на стадион.
Мы говорим «пока мы помним — они живы». Но в действительности, пока мы помним — живы мы с вами. Это результат, за который была заплачена высокая цена и никуда мы не годимся, если мы забудем об этом. Они не хотели умирать. Не хотели быть уроком будущим поколениям. Но раз уж стали — мы не имеем право забыть этот урок. Никто из нас.
Я был верующим, но в 2013-м моя вера умерла. Ее последние остатки лежат во фразе «ничего не бывает просто так». Мне хочется в это верить. Потому что я не знаю, как иначе пережить эту боль. Я не знаю, как это пережили близкие погибших 20 октября. Но я могу сказать им, что я помню. И что мне жаль. Больше я не могу сказать ничего.
Ничего.
автор Влад Буханцев
Хрен, положенный на мнение окружающих, обеспечивает спокойную и счастливую жизнь.
/Фаина Георгиевна Раневская/
Хорошо журналюга вывел главную "проблему"- противостояние с милицией!!!Отсюда и "ответ" ментов на сбивание шапок у них и позорное их бегство с трибуны! И естественно - "при сужении"- попытка ВЫЯВИТЬ "хулиганов" (по ментовски, кто их обидел!)
